Андрей нам не мешал. Кажется, Марк попросил его дать мне отдохнуть. Я слышала, как Андрей ходит по кухне, а иногда шаги стихали. Наверное, он садился на диван. Я слышала, как он с мобильника разговаривал со своей новой женой. Разговор был коротким, деловым, Андрей раздавал инструкции и указания. Совсем как когда-то мне. Но я не люблю, когда мне указывают, что делать. Есть масса женщин, которым это даже нравится – но только не мне.

Я – сама себе голова, и в этом наша с ним самая большая проблема. Андрею всегда было важно оставаться главным. А Марк просто незримо стоял рядом, глядя на меня как на диковинную заморскую птицу. Всегда только смотрел, никогда не пытаясь ничего во мне менять. Ему ни с чем во мне не надо было смиряться, потому что я была нужна ему именно такой, какая я есть. И он, от кончиков своих дорогих ботинок до носа с горбинкой, тоже был нужен мне именно таким. Вместе со своим холодным расчетливым умом и самоконтролем, которого так не хватало мне. Марк был здесь, только протяни руку. Но я не решалась, я только смотрела, как он сосредоточенно выполняет свою работу. Ищет моего сына.

– Да, Михаил Демидов, пятнадцати лет. Да? Что, в каком отделении? Да, я подожду! – громче, чем за весь этот час, воскликнул он.

Я дернулась и села на диване.

– Что? Где он? Куда ты звонишь? – спросила я.

Тут же в комнату влетел Андрей, видимо, тоже услышал наши голоса.

– Это институт Склифосовского, справочная. Ничего больше не знаю, – зажав трубку ладонью, пояснил Марк. – Да, я на линии. Что? Ушибы? Он в сознании? Подождите, а куда нам подъехать? Понятно.

– Что там? Что? – закричали мы с Андреем, как только Марк повесил трубку.

Он посмотрел на нас немного растерянным взглядом и сказал:

– Кажется, он в хирургии. Мне ничего толком не сказали, только то, что утром к ним поступил Михаил Андреевич Демидов, пятнадцати лет. Какие-то ушибы чего-то. Я в этом не разбираюсь.

– Но он жив? – сжав зубы, спросил Андрей.

– Да. Он жив, – кивнул Марк, и все мы, не сговариваясь, одновременно бросились к выходу.

Материнское сердце – вещун. Это относится ко всем матерям без исключения независимо от того, что они сами думают о своей интуиции. Вот я, например, всю сознательную жизнь была закоренелой материалисткой. Привыкнув еще в институте все решать по формулам, я не могла понять, что такое – слушаться своего сердца. Так и получилось, что все пятнадцать лет жизни с Андреем я смотрела на наш брак сквозь призму рациональной логики. Почему-то я не спрашивала себя: «Что ты, собственно, чувствуешь?» Потому что ответ, исходящий из сердца, мог быть недостоверным. И правда, как можно доверять сердцу, которое столько лет говорило, что Андрей – самый лучший, а потом вдруг взяло и начало кричать, что ему хочется бежать от него на край света. Поэтому много лет я задавалась совсем другими вопросами.

«Имею ли я моральное право не любить Андрея?»

«Разве я могу разлюбить его сейчас, когда его жизнь так трудна?»

«Замирать от счастья, когда рядом Марк, – разве это допустимо?»

«Могу ли я дать понять Андрею, что он тоже должен что-то делать для моего счастья?»

И на все эти вопросы я последовательно отвечала: нет, нет, нет. С точки зрения логики, я должна любить своего мужа, поддерживать и прощать его. Так что, если сердцу надо что-то другое, не буду его слушать, и все. Пока я в состоянии выдавить из себя «я люблю тебя, дорогой, конечно же», все не так плохо.

Однако сейчас, когда где-то далеко на больничной кровати лежал мой единственный сын, мое сердце стонало и кричало от боли, а я больше не могла его не слышать. Оно кричало слишком громко. От этого крика можно было сойти с ума. То же самое было со мной, когда умирала моя мама. Врачи говорили мне что-то, обнадеживали, рассказывали о статистике, по которой выходило, что все еще может быть хорошо. А я уже все знала. Мне не надо было даже смотреть на нее, чтобы все знать. Хотя я сидела и держала ее за руку, пока не почувствовала, что все тело затекло от неподвижной позы. Единственное еле уловимое движение жизни – мама чуть заметно сжимала мои пальцы. Потом пропало и это. Я знала, что это жизнь, что ничего нельзя изменить или исправить и что это нормально, – так будет со всеми. Но это все – доводы разума, а что-то животное внутри меня, что-то инстинктивное, на уровне подсознания, умирало вместе с ней.

Узы крови связывают нас гораздо сильнее, чем мы думаем. Мы можем не жить вместе, можем даже годами не общаться или даже ненавидеть друг друга. Но кровь будет подавать нам знаки, отстукивать по невидимому телеграфу самое важное. Надо только на минуточку закрыть глаза и перестать думать. И сразу все встает на свои места, и становится ясно – пришло мамино время и это придется как-то пережить. Потому что теперь мы уже всегда будем одни, мы уже следующие в этом списке жизни. Да, а раз так, то зачем тратить время на всякую ерунду и врать себе? Я не люблю Андрея. И дело не в том, что он плохой, а Марк хороший. Или в том, что я такая негодяйка. И вообще, дело ни в чем. Просто я уже давно его не люблю. А жить с тем, кого не любишь, – что может быть хуже. Конечно, от такой пытки начнешь его ненавидеть. Что в этом странного?

Я всем сердцем чувствовала, что с моим сыном что-то случилось. И рядом с этим чувством не выживало никакое другое. Любовь к мужчинам, муки совести, жизненные планы – все это сгорало и разлеталось по ветру, когда я думала, что с моим сыном произошло что-то непоправимое. От одной этой мысли мне хотелось кричать и бегом бежать на проспект Мира. Но бежать бегом – я не могла и поэтому ехала на машине.

– Не нервничай. Хочешь, я поведу? – поинтересовался Марк. Я нервно застучала кулаком по рулю.

– И что, от этого рассосется пробка?

– Ладно, только будь осторожна, – отстал он.

Юго-Западную и проспект Мира разделяет слишком большое расстояние, путь слишком долог, чтобы я была в состоянии его вынести.

– Почему в справочных они ни хрена не знают? Может, позвонить еще раз? – спросил Андрей. Он сидел на заднем сиденье моего «Форда», я видела его в зеркале заднего вида. Его лицо было перекошено от страха. Наверное, так же, как и мое. Сейчас мы были с ним как близнецы. Голос крови нашептывал нам одно и то же.

– У них есть только запись, которая делается при поступлении. Может, это еще и не наш Миша. Мало ли? Давайте сначала доедем, а потом будем паниковать, – разумно предложил Марк.

– Так мы будем ехать до вечера, – истерила я. Хотя в целом трафик был таким же, как обычно. И если обычно этот маршрут можно было преодолеть за полтора-два часа, то и сегодня это должно было быть так же. Просто для нас сегодня каждая минута шла за три. Нет сильнее страха, чем страх о благополучии детей.

– Сверни на Косыгина, – вдруг как-то по-деловому скомандовал Андрей. Я посмотрела в зеркало. Он что-то пристально разглядывал.